Каминг-аут по-американски и по-русски

К пятнадцати годам я обладала набором противоречивых знаний о гомосексуальности. С одной стороны, несколькими годами раньше я прочитала Уголовный кодекс СССР, в котором в статье 121 было написано, что «мужеложество» карается тремя годами лишения свободы. Из этого следовали две вещи: в мире кроме меня есть еще люди, испытывающие сексуальное влечение к представителям одного с ними пола, и все мы — преступники. Еще был известный адвокат, друг семьи, защищавший тогда еще не очень известного театрального режиссера, подвергавшегося гонениям в связи с его гомосексуальностью. В семье это так и воспринималось — как гонения, неоправданное преследование, но из разговоров взрослых я поняла, что сыновей-подростков они этому режиссеру учить театральному делу не доверят.

С другой стороны, вскоре после нашего приезда в Америку в 1981 году новый приятель сказал мне, что он гей и что тут к этому относятся не как там (он был студентом-русистом, только что провел год в Москве и про «там» знал не понаслышке). Однако мое встречное полупризнание — я сказала ему, что я «может быть, тоже» — он встретил с ограниченным энтузиазмом: тут было не как там, но не то чтобы совсем хорошо. Во многих штатах еще действовали, хотя и редко применялись, юридические запреты на гомосексуальные контакты. Геев могли легко уволить с работы, а в некоторые структуры — в армию, например, в ФБР, ЦРУ и Госдеп, — не принимали официально (для студента-русиста невозможность, даже теоретическая, получить работу в Госдепе была вполне актуальной и болезненной темой). Семьи, готовые принять своих детей «такими, какие они есть», были скорее редкостью, а те, кто выгонял подростков на улицу, — вовсе нет. При этом было и другое — организации, борющиеся за гражданские права геев, гей-газеты во всех крупных городах, клубы (правда, всегда без вывески и с тонированными окнами), где играли лучшую танцевальную музыку в городе.

В 1982 году тот же приятель отвез меня на студенческую гей-вечеринку в Йельском университете. Такие вечеринки были еще относительной редкостью, на них съезжались студенты из нескольких университетов, и местные устраивали их на ночлег. Мне понравилось ощущение, что, совершив каминг-аут, ты становился членом сообщества — не то чтобы секретного, но полуподпольного. И то, что членов этого сообщества объединял некий социально-культурный опыт и, по умолчанию, политические взгляды. Это немного напоминало мне участие в неформальном молодежном еврейском движении в Москве — я очень по нему скучала — минус опасность и безнадежность.

Я участвовала в гей-организациях и работала в гей-газетах и журналах: сначала наклеивала статьи на картонки (это были древние времена), потом писала статьи, потом стала главным редактором. Это было фантастически интересное время и замечательная школа журналистики, в том числе и потому, что в середине 1980-х всех моих знакомых и их знакомых начала косить никому не известная и не понятная болезнь. Практически все, кто тогда работал в гей-прессе, был вынужден научиться читать научные статьи и писать о медицине. В течение нескольких лет газеты американского истеблишмента практически игнорировали СПИД, писали о болезни и лечении только мы. Появились новые группы — сначала тихие, занятые поддержкой больных и умирающих, организацией для них ухода, питания, часто — крыши над головой. Потом появилась организация ACT UP, злая и шумная, требовавшая, чтобы государство занялось спасением умирающих. Цели организация ставила совершенно утопические: добиться, чтобы было найдено, и найдено быстро, лекарство от СПИДа, а также добиться введения права на всеобщее здравоохранение для американцев. Это был тот случай, когда цели были одновременно утопическими и единственно возможными — это был вопрос выживания, буквально. Ну а меня с детства учили ратовать «за успех нашего безнадежного дела».

В начале 1990-х я уехала в Россию. Это было самое интересное место на свете для журналиста. И еще — мне надоело, что все вокруг умирают. Мне было чуть больше 20 лет, а похороны друзей и знакомых проходили не реже раза в неделю. Дело не только в том, что в России в тот момент воздух был пропитан надеждой, — дело еще и в том, то мне хотелось писать о других людях, а не только о болезни, которая убивала моих близких.

Пока я писала о войне в Чечне, в Америке научились лечить СПИД. В 1996 году СПИД фактически из смертного приговора превратился в хроническое заболевание. Пока я писала о Путине, Дубровке, Беслане, десяток американских штатов и 19 западных стран легализовали однополые браки. Пока я писала о законах об «иностранных агентах», «пропаганде гомосексуализма» и прочих понятиях, которые и использовать можно только в кавычках, в США наконец ввели обязательное медицинское страхование. То есть произошло все то, что двадцатью и даже десятью годами ранее казалось утопичным. Я, конечно, об этом знала, но все эти новости воспринимались как некая абстракция. Путина, войну и теракты я упоминаю не потому, что они важнее, а чтобы объяснить, чем был занят мой мозг. Он знал американские новости, но не осознавал, что некоторые аспекты американского общества менялись коренным образом.

В июне 2013 года в России запретили «пропаганду гомосексуализма» и усыновления однополыми парами и одинокими людьми из стран, где однополые браки разрешены законом. А в Америке в этом же месяце Верховный суд США отменил законодательный запрет на признание однополых браков федеральным правительством — это означало, что люди, живущие в тех штатах, где однополые браки уже разрешены, получили иммиграционные права и налоговые льготы, положенные супружеским парам. В сентябре в Госдуму был внесен законопроект о лишении «лиц, поддерживающих нетрадиционные сексуальные отношения», родительских прав. Мы решили не дожидаться появления у нас в дверях представителей опеки и уехали в Америку.

А в июне 2014 года я оказалась в гостях у вице-президента Джо Байдена — он устроил барбекю в честь месяца ЛГБТ, каковым уже несколько лет традиционно объявляется июнь. Спустя пару недель я выступала на празднике «Прайда» (pride — гордость) Previous Entry Share Next Entry в Госдепартаменте. Выступающих с торжественными речами было двое: я и госсекретарь Джон Керри. Перед началом участники рассказывали мне, что последнее время у них возникают специфические трудности: многие из них состоят в однополых браках, а страны, куда их посылают, не всегда готовы признать за их партнерами статус супруга—дипломата. Джон Керри в своем выступлении пообещал, что Госдепартамент будет активнее отстаивать права супругов в подобных ситуациях. А на барбекю у Байденов вице-президент произнес хорошо подготовленную речь — там было про первый урок терпимости, преподнесенный ему отцом, и были замечательные слова, обращенные к другим странам: «Неважно, какая у вас культура. Бесчеловечность есть бесчеловечность, предрассудки суть предрассудки». А потом закрыл папку и начал говорить отсебятину. Обычно в этот момент политики скатываются в штампы и глупости — если только речь не о чем-то, что по-настоящему близко уму и сердцу политика. Оказалось, что тут второй случай. Для Байдена важно было сказать, что, похоже, в Америке прогресс в деле защиты равенства ЛГБТ зашел так далеко, что развернуть его уже невозможно, кто бы ни пришел после Обамы. И для него, пожилого политика, заканчивающего свою карьеру, очень важно это знать.

И тут меня наконец накрыло. По-английски это называется whiplash, а на русский переводится некрасиво: «травма головы и шеи от внезапного резкого движения». Как будто меня швырнуло вперед во времени. Надо сказать, что мои американские сверстники испытывают схожие ощущения, но в моем случае фантастические ощущения от «резкого движения вперед» усугублялись тем, что Россия в последние годы сделала не менее резкое движение назад. Считай, невообразимая дистанция, пройденная американским обществом за те 20 лет, что меня здесь не было, в моем субъективном восприятии становится в два раза невообразимее.

26 июня Верховный суд принял еще одно решение по делу о браках: теперь отказ однополой паре в праве вступить в брак считается антиконституционным. То есть все штаты обязаны признавать однополые союзы наравне с гетеросексуальными браками. Чтобы оценить важность этого решения, вовсе не надо быть ярым сторонником брака — у меня вот масса сомнений по поводу правильности государственного регулирования семейных отношений. Со стороны сомневающихся важность произошедшего даже, может быть, виднее: один из самых консервативных общественных институтов теперь открыт для людей, которые еще недавно вели во многих смыслах полуподпольное существование. В день публикации решения многие мои старые знакомые написали на своих страницах о своем собственном каминг-ауте, о 1980-х годах, об ощущении маргинальности, а потом, когда появился СПИД, — еще и обреченности. И о том, что по чувству общности и инаковости приходится и скучать (как, впрочем, вообще по молодости), но ведь никто из нас не мог представить себе, что доживет до такого времени. И о том, каково это — осознать себя в одну эпоху, а через четверть века оказаться в совершенно другой. Когда удается так близко пронаблюдать ход истории, может случиться whiplash. Хорошо, когда он бывает от резкого движения именно вперед.