Я учился на первом курсе МГИМО — была ранняя весна 1969 года. Мои ближайшие друзья, как и я, жили тогда под впечатлением недавней оккупации Чехословакии странами Варшавского договора, удушения «Пражской весны». Мы, вчерашние школьники, только что ставшие студентами, мечтали о такой же «московской весне» и о том, как мы поможем чехам и словакам в их борьбе с московским большевизмом.
Помню, как-то гуляя с моим ближайшим другом Андреем Бессмертным (он уже давно живет в США, под Вашингтоном, вернув себе подлинную фамилию убитого коммунистами деда — Анзимиров), мы говорили о необходимости разработки демократической конституции для России (нашу страну Советским Союзом мы никогда между собой не называли, равно как и имена улиц и городов употребляли только досоветские — Пречистенка, Мясницкая, Тверь, Симбирск). Андрей учился в инязе, который располагался на Остоженке почти напротив МГИМО. Через пару дней он позвонил мне и попросил о срочной встрече — жили мы через дом друг от друга в начале Кутузовского проспекта. Спустя четверть часа после звонка Андрей уже взволнованно рассказывал мне, что у себя в инязе он познакомился с замечательной девушкой, которая все понимает и готова с нами вместе разрабатывать конституцию и создавать организацию по освобождению России от большевиков — ее зовут Лера Новодворская. Еще через пару дней мы сидели втроем в маленькой комнате моего друга с худенькой, стройной Лерой. Я плохо разбирался тогда в женской красоте, но огромные глаза Леры поразили меня горящим в них огнем твердости и мужества. Эта девушка пришла на встречу не ради знакомства с молодыми людьми, а ради дела — тут сомнений быть не могло.
„
Я плохо разбирался тогда в женской красоте, но огромные глаза Леры поразили меня горящим в них огнем твердости и мужества
”
Взгляды Леры были продуманны и радикальны. Помню, она убеждала нас, что в будущем российском парламенте должна быть особая «Палата молодости», в которую будут избираться только те, кто младше 25 лет. Мы с Андреем, еще со школы прорабатывавшие планы адаптации в России западного парламентаризма (при этом он был поклонником французской Пятой республики, а я — британской конституционной монархии), этими странными проектами Леры были шокированы. Пытались убедить ее, что такого нет нигде в мире. «Что ж, что нет, — с жаром возразила Лера, — потому и мир так удушающе несправедлив. Молодость — это чувство справедливости и устремленность в будущее». Не забудем, что это было время студенческих революций на Западе, и Лера дышала одним воздухом с ними, хотя и без единого грана увлечения Мао или Че Геварой, которыми увлекались столь многие тогда в Нантере, Гейдельберге или Гарварде.
„
«Молодость — это чувство справедливости и устремленность в будущее»
”
Я ощутил себя рядом с Лерой совершеннейшим реакционером, хотя мне было тогда 17 лет. Андрей переживал, кажется, подобные же чувства. Эта девушка с пылающими глазами не могла не восхищать, но она и пугала. Ведь речь шла не только об игре в конституцию, речь шла о реальной борьбе — листовках, агитации. Мы отлично знали, что за это сажают, и надолго. И не были к этому готовы. Наверное, и Лера почувствовала в нас только «теоретиков» антикоммунизма, а она жаждала быть практиком. После нескольких жарких бесед наши встречи прекратились.
А вскоре мы стали узнавать о Лере из передач западного радио. Восхищались ее мужеством, но идти за ней не решались и даже встречи не искали. А потом встреча уже и не была возможной: ее отделила от нас стена пенитенциарной системы КГБ.
Встретился я с Лерой снова через много лет на какой-то международной конференции в Германии. Мы вспомнили былое. Говорили сердечно. Но что толку. Тогда, в 1969-м, я не прошел свой путь, свернул, и больше уже никогда не смог догнать ее.
