Тарковский близко

Тридцать с лишним лет назад автора, начинающего кинокритика, подрядили ездить по вузам Москвы с большой социологической анкетой — изучать пристрастия студентов. Результат оказался ошеломляющим: самая продвинутая часть молодежи из режиссеров советского кино ценила только трех-четырех. Обычно называли Эльдара Рязанова, который в то время вел на телевидении «Кинопанораму», и Сергея Бондарчука, чьи фильмы шли широчайшим прокатом, к тому же его знали как актера. Но обоих далеко опережал в рейтинге Андрей Тарковский. Это было поразительно: ведь его картины если и показывали, то вторым экраном, а творчество не очень-то популяризировалось.

Это было еще до отъезда Тарковского в Италию, после о нем и вовсе замолчали, а фильмы его изъяли из проката. Даже когда началась перестройка и стали снимать с полки запрещенные картины, отношение к Тарковскому в кинематографических кругах было сдержанным. Один из лидеров перестройки в Союзе кинематографистов сказал, что не будет поддерживать режиссера, предавшего родину, сколь бы тот ни был талантлив. Трудно судить, как бы развивался этот сюжет дальше, если бы не смерть Тарковского. Все повернулось на сто восемьдесят градусов: его стали превозносить и вскоре канонизировали с категоричностью, свойственной России, где никогда не знали золотой середины.

Одно за другим возникали общества памяти Тарковского, плодились книги исследований и воспоминаний, образовалось несколько враждующих кланов: все как положено после ухода великого соотечественника. Целое поколение российских режиссеров 90-х годов было явно «ударено» Тарковским: чтобы хотя бы частично выбраться из-под его мучительной опеки, потребовалось полтора-два десятилетия, а те, кто не выбрался, так никогда и не преодолели комплекса художественной несвободы. (Сам Тарковский был свободен, несмотря на давление идеологии и конфликты с цензурой.) Ни Шукшин, бывший его однокашником по ВГИКу, ни Параджанов, другой крупнейший режиссер эпохи, не произвели такого воздействия на умы.

И понятно почему: Тарковский — самый мессианский и самый нарциссический режиссер российского кино, именно он воспринимается как носитель русской ментальности с присущей ей экстатической эмоциональностью (которую ошибочно принимают за каноническую религиозность), культом страдания и жертвоприношения, обостренным отношением к вопросу о смысле бытия. Его фильмы существуют в пространстве поэтики сокрытия, внерационального постижения, тайны. Его фильмы не только читают и трактуют — на них молятся.

Это — в России и среди русофилов за рубежом. В то же время и культура, и религия в мире Тарковского носят синтетический, экуменический, наднациональный характер. Оставаясь русским художником и в своих зарубежных постановках, Тарковский при этом космичен, космополитичен, а его язык — поэтически возвышенный, надмирный — универсален, как карта звездного неба.

Вот уже которое десятилетие российское кино на глобальном уровне ассоциируется в мире с художественной моделью, сложившейся еще в советскую эпоху. Главная характеристика этой модели — экзальтированная духовность, а главный культурный герой — Тарковский. Это введенные им коды считывают западные интеллектуалы в «Возвращении» Андрея Звягинцева и «Овсянках» Алексея Федорченко. К этой же модели они привязывают творчество Александра Сокурова, хотя его художественное лицо наделено слишком многими оригинальными чертами, чтобы говорить о кровном родстве.

Тарковского боготворят и ненавидят: он загипнотизировал, заколдовал русское кино — как Бергман шведское. Только тот, кто расколдует его, а потом очарует по-своему, сможет сказать, что Тарковский, 80-летие которого мы отмечаем, остался в прошлом веке. Пока он идет рядом с нами.