«У меня была очень тяжелая война»

— Вместо оружия у ополченца была бутылка с зажигательной смесью, которую потом назвали коктейлем Молотова. На роту — несколько учебных винтовок. На полк — пулеметы, станковые и ручные. Винтовки и патроны появились у ополчения по ходу боев. Когда кончилась война, я никак не мог поверить, что жив, — говорит Даниил Александрович. — Если представить, как в тире — щит и мой силуэт стоит. Так вот: все кругом продырявлено — пулями, бомбами, минами. И стоит этот силуэт более-менее без дырок.

Первый период войны немцы замечательно воевали и продвигались с большой скоростью. И чудом было то, что враг захватил промышленные районы, дошел до Ленинграда, Москвы — а мы не капитулировали. Мы продолжали воевать и даже перешли в наступление.

Дальше — все более ожесточенное сопротивление, которое нам обошлось очень дорого. Были громадные потери, много ошибок, но в конце концов мы победили. И то, что мы победили, можно рассматривать и как чудо. Но можно рассматривать и как духовную стойкость наших людей. Это повторился 1812 год. Лев Николаевич Толстой не пишет, как русские вошли в Париж. Он пишет, как отступали и сдали Москву. Самый горький период войны 1812 года. И все-таки после этого разгромили французскую армию. То же самое произошло и у нас. Москву не сдали, Ленинград не сдали. Не капитулировали и перешли в наступление. Было столько потерь, они были недаром. Сочетание чуда и невероятных народных усилий привело в конце концов к победе. Вот такая тут неоднозначная история.

У меня была очень тяжелая война. Ленинградский фронт был очень тяжелый. Умирали солдаты не только от бомбежек, артобстрелов, но и от голода, от дистрофии. Еще это север. Была страшная зима 1941–1942 годов. Первый мороз ударил 12 октября. Дров нет. Снегом засыпает окопы. Полушубков не хватает. Фурункулез. Цинга. Рядом был город, который умирал от голода. Голод был внутри нашего фронта и снаружи. У нас не было тыла. Мы не хотели идти в город в увольнение. Видеть этих мертвецов мы не хотели. Другого такого фронта не было. И дальше, когда я стал танкистом, танковые бои — это тоже ужасно.

У меня война была тяжелая. И писать о ней! Тем более что требовалось что-то светлое — наступление, ура, вперед, победа! Долгое время я смотрел фильмы и читал книги не про свою войну.

Лет через десять мне захотелось написать, но было поздно — все вроде написали. У нас хорошая военная литература: Виктор Некрасов, Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Василь Быков и другие. Замечательные книги, очень честные, хорошо написанные. Огромная хорошая литература о войне. И что я буду — мне не под силу соревноваться. Дальше у меня была работа над «Блокадной книгой» с Алесем Адамовичем, в которую он меня втянул. И я опять очутился на тех участках, в том Ленинграде, и многое стало оживать.

Был еще один мотив. Меня все больше возмущало, как обращаются с инвалидами и вообще с фронтовиками. Не помню, в каком году вышло постановление, что инвалиды могут получать все без очереди. И они стали пользоваться этим. Народ смотрел-смотрел: очередь не движется, фронтовиков оказалось много, все начали возмущаться. Тем более что некоторые на этом стали зарабатывать. Изменилось в стране отношение к инвалидам. Это было ужасно.

Кроме того, нам, фронтовикам, не инвалидам, отменили деньги за ордена (с 1948 года. — The New Times). Отменили празднование Победы. Отношение резко изменилось. И это шло не снизу, а сверху — хватит вам, не высовывайтесь, не воображайте. Не вы спасли Родину, а товарищ Сталин спас Родину. И генералы. Помните, как писал Твардовский: «Города сдают солдаты, генералы их берут».

Я генерала на войне видел два раза всего. На нашем Ленинградском фронте и позже большого начальства не бывало. Жданов ни разу не приехал. На трамвае можно было доехать — он ни разу не был на фронте. Сталин ни разу не был на фронте. Был Ворошилов у нас, но это было наивное и смешное повторение Гражданской войны, которое мы видели в кино: вперед, товарищи! И он довольно храбро выскакивал из окопов, кричал. Но это была не наша война, мы уже воевали по-другому.

17 сентября 1941 года я уходил из Пушкина. Мы не бежали, но ушли из Пушкина. И когда уходили — в парке были немцы. Дошли до трамвайного кольца, не было никакой заставы, никаких пикетов, город был открыт настежь. Я сел в трамвай, приехал домой, я уже не мог двигаться. И когда проснулся, был уверен, что в городе немцы. Потом началось: оборону создали, какие-то части, краснофлотцы. Но этот день не выходил у меня из головы. Почему они не вошли?

Лет семь-восемь назад картина стала проясняться, из немецких источников стало известно, что Гитлер еще 14 или 15 сентября отдал приказ в город не входить. Это вызвало возмущение немецких генералов.

Я по своей солдатской психологии не мог понять — что значит дойти до города и не войти. Но немцы есть немцы. У нас бы не удержались, вошли бы. Гитлер совершенно справедливо рассчитывал на капитуляцию Ленинграда, Москвы, вообще советского правительства. Все основное уже было взято. Решено было задушить город. Они знали: если город превратится в кладбище, то Ленинградского фронта не будет. А город не капитулировал. Хотя было всякое внутри.

Наша журналистика любит ответы да-нет, а в жизни так не бывает. Вот я поехал в Челябинск получать танки. Зима. Мороз. Эвакуировались туда наши Путиловский, Кировский заводы. Сборочный цех не имел еще стен. Была крыша и одна стена. Руки липли к броне. Сборкой занимались ремесленники и женщины. Начальник цеха приходит — сегодня звонил Сталин, спрашивал, сколько танков выходит. Следующий день — звонил Сталин: нам будет плохо, и вам будет плохо. Был страх, но было и ощущение — сам Сталин звонит, он как бы участник этой сборки. Если звонил бы Ворошилов — да пошел ты! Ты сделай стену нам.

Это результат сталинской политики. Сталин считал: вы сделали свое дело — и уходите с арены. Он был человек грамотный, знал историю, помнил о декабристах, как они заявляли о себе после Парижа. Сталин понимал, что ветераны — во многом люди, испорченные ощущением Победы. Тем, что они спасли, тем, что побывали в Европе и видели, как живет Европа. Мы когда пришли в Эстонию, не понимали, что такое стоит в домах, оказывается — стиральная машина. Мы впервые там увидели холодильники. А когда захватили немецкие офицерские землянки, я не знал, что такое пипифакс — туалетная бумага.

Никак. Со времен Петра в Петербурге ставили триумфальные арки. В 1945 году было сооружено трое ворот из фанеры. Через них возвращались в город победители. Валентина Ивановна (Матвиенко) поддержала. Но общественный совет — совершенно гнилое образование — не понимает, что это продолжение традиций. Не хочу об этом даже вспоминать.

А что вас удивляет — это нормально для нашей жизни. К ветеранам отношение сложилось очень формальное. Выжить в России сегодня — вот чудо. Никогда не было такой коррупции, взяточничества, такого криминала. 

А на чьи выступления они реагируют? Вот сейчас выступил доктор Рошаль, и что — ничего! Много людей очень резко говорят — никаких результатов. Мы находимся под властью, где нет специалистов, а есть чтецы-декламаторы. Они раздают обещания, рассказывают, какие будут реформы проводить, научные городки строить. В этой атмосфере очень легко бесчестным людям. Но эти рассказы о том, какие безобразия творятся, мне лично надоели. Они почти бесплодны. Я не знаю, что делать в масштабе страны. Не знаю. Как говорил Конфуций, не надо клясть тьму, а надо зажечь свою свечку.

Я заканчиваю книгу. Снимается фильм о Петре по моему роману. Маленькие свечки.