«Сегодня были похороны сталинской жены. Мне не жаль ее — жена Сталина не может быть мало-мальски хорошей». «Это годы инквизиции, а не социализм». «Жить среди грубого русского народа, стихийного, как зверь, признающего только жратву и подачки. Жить с нескончаемой злостью на всех, начиная с темных крестьян, ненавидеть покорную толпу и стремиться всеми силами помочь ей. Нет ни одного государства, равного по обширности, даровитости и темноте — нашей бедной и немытой России».
Это слова пятнадцатилетней девочки, московской школьницы Нины Луговской. Она вела дневник с 1932-го по 1937 год. Потом всю семью арестовали. Нина, ее сестры, отец и мать были отправлены в лагеря. Она выжила, стала художницей. Совсем недавно ей исполнилось бы девяносто — выставка ее работ проходит сейчас в Литературном музее, а тираж книги «Хочу жить» допечатан к юбилею. Тетради сохранились в архиве ФСБ как важные документы обвинения. Девушку вынудили признать «террористические намерения против Сталина». Сделать это было легко, ведь после того, как отцу Нины отказали в московской прописке и он был вынужден скитаться, девушка написала: «Несколько дней я мечтала, как убью его — мерзавца и сволочь, подлого грузина, калечащего Русь... Я в бешенстве сжимала кулаки. Убить его как можно скорее! Отомстить за себя, за отца».
Дневники Луговской можно сравнить с дневниками Анны Франк. Яркие писательские способности, то, что Бердяев называл «исступленным чувством личности», почти детский и оттого ясный взгляд на творящееся вокруг безумие. И Луговская, и Франк попали в Историю, оказались, конечно, не творцами ее, а жертвами. Детьми, глубоко раненными тем, что устроили взрослые.
Поражает, как девочка, которую инфицировали лозунгами, гипнотизировали уверениями, что она живет в лучшем государстве, смогла столь критичным взглядом посмотреть на веру сверстников и взрослых. Ее сестры были старше на несколько лет и приходили в ужас от «антисоветских речей» Нины. Похоже, они искренне верили, что, например, голод на Украине — частный случай.
Этот текст интересен не только как редчайший документ эпохи: здесь отражена жизнь подростка со всеми метаниями и мечтами. Ведь Луговская не только бунтовала против строя, она бесконечно влюблялась, мучительно искала смысл жизни. Это почти пособие по психологии подростка: хочет покончить с собой, а думает о завтрашних уроках; записывает тайные мысли в дневник и в то же время обращает всю себя к невидимому читателю; говорит об отчаянном одиночестве и вместе с тем спаяна с окружающими крепчайшими нитями, пусть даже неприятия и нелюбви. И без устали задает себе мучительный вопрос: что он (она, они) думает обо мне? За презрением и высокомерием — не знающее меры желание: любите меня! И панический страх оказаться «такой, как все».
Луговская боялась, что дневник «попадет в руки шпиков» и они будут смеяться над ее «любовным бредом». Рукой следователя подчеркнуто то, что стало основанием обвинения, — это, конечно, не слова любви. Здесь зафиксированы грехи против советского строя. Вот грех уныния: девушка пишет, что ей грустно, что жизнь кажется бессмысленной. Пытается философствовать: «нет в жизни истины и справедливости». Это еще один грех: может, в жизни вообще справедливости и нет, а в СССР — есть. А попытка отравиться — совсем ни в какие ворота. Сорвать нашу стройку, отказаться быть каменщиком? Хотя эта попытка очевидно детская, рука следователя подчеркнула этот фрагмент — здесь проступало несоответствие мировоззрения юной девушки и утвержденного партией оптимистического взгляда на жизнь и историю.
Несовпадение не осталось незамеченным — детское инакомыслие было наказано.
