Во глубине бостонских руд

Есть повод для праздника. 14 октября — день 85-летия несгибаемого таланта, чистого и острого, как клинок, Наума Моисеевича Коржавина, или Манделя (настоящая фамилия), или Эмки (для друзей).
Киевлянин Наум Мандель был внуком цадика и страшным нонконформистом. Его даже из школы исключили перед войной. В 1945 году будущий Коржавин (уже поэт) поступает в Литературный институт. Его соседями по комнате оказались Расул Гамзатов и Владимир Тендряков. В 1947-м, в эпоху борьбы с космополитизмом (интересно, был ли в тогдашнем МГБ какой-нибудь центр «К», как у нас центр «Э»; впрочем, и космополитизм, и экстремизм у этой трехбуквенной конторы всегда означали одно: инакомыслие), его арестовывают по доносу. За стихи. Это потрясло молодых литераторов, и Юрий Бондарев даже опишет этот арест в своей «Тишине». (Помните, как комсорг стращает Сергея Вохминцева такой ужасной развязкой? С приложением примерного текста стихов: «А там, в Кремле, в пучине славы, хотел познать двадцатый век великий, но и полуслабый, сухой и черствый человек». В 1956 году Коржавин выскажется уже сам, но круче: «Только чтить не годится и в кровавой борьбе ни костров инквизиций, ни ночей МГБ».)
Его судили по ОСО (Особое совещание при МГБ) и отправили в бессрочную ссылку как «социально опасный элемент». Сначала была Сибирь, потом (1951–1954 гг.) — Караганда. Солженицынский перевалочный пункт. ГУЛАГ тесен, особенно когда в него перемещается Парнас.
Бессрочная ссылка закончилась в 1954-м, а в 1956-м была реабилитация, и даже диплом Литинститута — в 1959-м. Его публиковали в «Тарусских страницах» и в журналах, выходили сборники стихов. Однако мира под березами с властью у Наума Коржавина не вышло. Сталинизм осудили многие поэты, но он в 1957 году разочаровался в коммунизме и стал законченным антисоветчиком. Его стихи не столько порхали голубями в подцензурных изданиях, сколько буревестниками летели в самиздат. Как он ощущает себя в СССР? «Романтика, растоптанная ими, знамена запыленные — кругом… И я бродил в акациях, как в дыме, и мне тогда хотелось быть врагом». Вот такие настроения в оттепель, а ведь это разрядка, передышка. Но не для него. Слетал Гагарин в космос, и снова Коржавин идет против течения. «Москва встречает героя, а я его — не встречаю... А впрочем, глядите: дружно бурлит человечья плазма. Как будто всем Космос нужен, когда у планеты — астма. Гремите ж вовсю, орудья! Радость сия — велика есть: в Космос выносят люди их победивший Хаос». До расстрела демонстрации голодных рабочих в Новочеркасске оставалось чуть больше года… В 1965 году Коржавин участвовал в движении защиты Синявского и Даниэля. Потом — Галанскова и Гинзбурга. В 1968-м они с властью схлестнулись из-за Чехословакии. Печатать Коржавина перестали совсем и стали таскать на допросы в прокуратуру. Его заявление на выезд было аргументировано так: «Нехватка воздуха для жизни».
«Куда мне разлюбить свою страну! Тут дело хуже: я в нее не верю. Волною мутной накрывает берег. И почва — дно. А я прирос ко дну». В 1974 году Коржавин обосновался в Бос­тоне, писал в «Континент», боролся с советской властью, с западными «друзьями СССР», со всеми формами социализма и «революционными движениями». Полемизировал с Бёллем. Во второй половине 80-х приехал в СССР, выступал в Доме кино, был восторженно принят и сказал неожиданное: «Я им не верю».
Старый, тертый зэк. Не верил, не боялся, не просил. Во глубине бостонских руд хранит гордое терпенье. А вот что будет со «скорбным его трудом» и «дум высоким стремленьем»? Александр Сергеевич, мне бы ваш оптимизм!