Есть в человеческой истории дурная бесконечность: увидевший свет 100 лет назад роман Томаса Манна «Волшебная гора» заканчивается натуралистичным и в то же время метафизическим описанием Первой мировой войны, точнее, войны как таковой. Спустя столетие, пройдя через кошмары и трагедии тоталитаризма и войны, человечество неожиданно для себя, после всех действительно казавшихся итоговыми «концов истории», оказывается практически в той же точке.
Ганс Касторп спускается с «Волшебной горы», где оказывается в аду:
«...Молодежь, с ее ранцами и примкнутыми штыками, в облепленных грязью сапогах и шинелях! Можно было бы с гуманистическим прекраснодушием рисовать себе и другие картины. Можно было бы представить себе следующее: вот эти юноши объезжают лошадей и купают их в морской бухте, вот они прогуливаются с возлюбленными по берегу моря, и один из них что-то шепчет на ухо покорной невесте, вот они с радостным дружелюбием обучают друг друга стрельбе из лука. А вместо этого они лежат, уткнувшись носом в грязь и пепел...»
Стоит спуститься вниз с давосской горы из туберкулезного санатория, где по мере приближения всемирной бессмысленной бойни «беснующиеся газеты... наполняли удушливым смрадом пороха столовую и даже комнаты тяжелобольных и морибундусов», как весь мир, все его прежние эмоции переворачивались вверх дном. Нет ничего, кроме этого:
«...Тяжелый снаряд, продукт одичавшей науки, начиненный всем, что есть худшего на свете, в тридцати шагах от него, словно сам дьявол, глубоко вонзается в землю, в ней разрывается с гнусной чудовищной силой и выбрасывает высокий, как дом, фонтан земли, огня, железа, свинца и растерзанных на куски людей...»
Манн, умевший учиться, в том числе у своего старшего брата Генриха, который один из немногих шел против течения даже во время патриотического угара начала Первой мировой, именно в «Волшебной горе» отошел от своего первородного национализма и стал фигурой космополитической, писателем прежде всего европейским, а уже затем немецким.
Его персонажи Лодовико Сеттембрини и Лео Нафта начинают с интеллектуальной дуэли прекраснодушного прогрессиста и адепта иерархии, а заканчивают реальной дуэлью. Либерал отказывается стрелять в консерватора, в ответ на что консерватор кончает с собой. На фоне надвигающейся катастрофы, о которой они столько спорили и чью «очистительную» силу Нафта оправдывал, их дебаты уже не нужны, они слишком высокопарны и высокогорны. На равнине все жестче. И сам поборник гуманизма и демократии Сеттембрини перед лицом этого мальстрема событий сдается войне: «Сражайся храбро, где близкие тебе по крови! Большего сейчас никто не может сделать». Война одним фактом своего существования победила всех. И туберкулезная борьба со смертью на целебном балконе санатория «Бергхоф» (в реальной жизни «Шатцальп», 1865 метров над уровнем моря) не идет в сравнение с беспощадностью войны, которая уйдет потом на короткую фальшь-паузу и возобновится в 1939‑м. Последние строки романа — это вопрос: «А из этого всемирного пира смерти, из грозного пожарища войны, родится ли из них когда-нибудь любовь?» Смерть, как и тяга к ней, объявляемая священной жертвой и героизмом, потом еще не раз обнаруживала способность к регенерации.
Усеяв мир и прежде всего Европу человеческими костями, объединенные нации зафиксировали в документах гуманистические универсальные ценности и правила ровно для того, чтобы войны не повторились. И когда наши лидеры иронически спрашивают, кто придумал эти «правила», ответ прост: старавшееся избежать кошмаров новых войн человечество, лучшие его умы, соединявшие христианство и демократию, и лучшие его лидеры, обретшие способность договориться, примирить непримиримых, найти основания не только для компромиссов, но и для объединения. И в этом смысле Европа — исторически один из самых блистательных удавшихся проектов человечества, который всегда «закатывается» и «загнивает», но всякий раз, начиная с 1945 года, выживает благодаря страховочной сетке гуманистических ценностей и процедурной демократии, предполагающей ротацию власти. И обеспечивает мирное существование новым поколениям. Бегут от катастроф и удушающих режимов в западную цивилизацию, а не из нее.
В этом смысле философия Сеттембрини даже физически и физиологически привлекательнее философии Нафты, который говорил: «Война была бы всеобщей панацеей. Оздоровила бы расу и даже прекратила бы падение рождаемости». Но тогда почему он кончает с собой как раз в тот момент, когда его идеи становятся в буквальном смысле материальной силой? Когда с эффектом схода лавины обрушивается картина первой, начала XX века, глобализации, о которой толкует Сеттембрини. Ведь все это было на самом деле — исторически первый «конец истории» явным образом приближался:
«...Атмосфера Европы насыщена мыслью о мире, проектами разоружения. Идея демократии повсюду пробивает себе путь... Хватит вам предрекать катастрофы!.. Николай стоит за мир. Ему мы обязаны гаагскими конференциями, которые и сейчас представляют моральный фактор первостепенного значения...»
Ну, допустим, не столько Николаю II, сколько правоведу Федору Федоровичу Мартенсу, но даже русский царь давал политическую крышу гаагским конференциями и, по сути, кантовской идее вечного мира или хотя бы сдерживанию войны правовыми средствами.
Нафта, впрочем, называл все эти действия «последними трепыханиями инстинкта самосохранения, который еще не окончательно утрачен обреченной мировой системой. Катастрофа неминуемо должна наступить и наступит любым путем и любым образом». Наблюдая эту дискуссию, инженер по профессии Ганс Касторп позволяет себе усомниться в идее прогресса: «... всякое движение совершается по кругу... А можно ли при замкнутом движении без постоянства направления говорить о прогрессе?» И он оказывается прав — споры Сеттембрини и Нафты за целый век «Волшебной горы» возвращались не раз и вернулись в сегодняшний день с его уныло-гибельной повторяемостью и народными танцами целых наций на отравленных граблях национализма и фундаментализма.
Касторп несвободен в золотой клетке давосского санатория, но подчиняется порядку скучных оздоровительных процедур, наблюдая в медленном течении времени тягучее течение смерти. Но на горе еще возможна жизнь и даже любовь, хотя и тягостная, к загадочной русской с раскосыми «татарскими» глазами Клавдии Шоше. Но спуск с горы обрывает и прекращает просто все. Любой несовершенный распорядок жизни.
...Когда-то России был очень важен Давос. В самом разном значении этого слова — от курортного до политического. Казалось, для целого поколения, скорее даже нескольких поколений российских элит было важно предъявить цивилизующуюся Россию на Давосском форуме, а заодно ощутить на себе цивилизаторскую миссию заснеженных горнолыжных склонов, где когда-то потерялся в густом снегу, правда, на беговых лыжах, Ганс Касторп. Сама судьба России, казалось, решалась не один раз в этом швейцарском городке. Это там была заключена конвенция крупного бизнеса против коммунистов и за Ельцина, это там был задан сакраментальный вопрос, оказавшийся к тому же по-своему гамлетовским: «Ху из мистер Путин?»
Томас Манн
А потом «Волшебная гора» Запада стала постельцинской России не нужна. Она в ускоренном темпе политического бобслея, с риском свернуть себе шею, спустилась с этой горы. И оказалась в той самой дурной бесконечности столетнего романа великого писателя. Вот уж в прямом смысле слова в России за три дня меняется все (в том числе «сливается», по Розанову, сама Россия), а за сто лет — ничего!
Теперь вместо Давоса — Сочи, под именем «Валдая» (русские парадоксы). Где споры ведутся в логике, далекой даже от дуэли двух давосских умников. Вместо инстинкта самосохранения, о котором толковал Лео Нафта, соревнование в гибельных инициативах охотнорядцев (во всех смыслах этого слова) и черносотенцев (в смысле совершенно прямом, потому Союз русского народа образован в конце октября 2024 года).
С высоты горы все это в который раз выглядит мелким копошением. Тут идет густой снег, увлажняющий и утяжеляющий огромные старые ели, а воздух по-прежнему целебен, несмотря на то что бесчисленные войны добивают экологию Земли. Но именно здесь звучало пророчество неистового санаторного дискуссанта:
«...Не освобождение и развитие личности составляют тайную потребность нашего времени. То, что ему нужно, то, к чему оно стремится и добудет себе, это... террор...»
«Волшебная гора» имела успех, ее автор скоро стал лауреатом Нобелевской премии по литературе, затем политическим эмигрантом и проницательным критиком массового общественного конформизма, идеологического варварства и основанного на нем тотального государства. Его просвещенческая деятельность не поменяла движения по кругу, отмеченного героем «Волшебной горы» Касторпом. Человечество мало и плохо читает, тем более сейчас, тем более своего рода романы воспитания, тем более с плохим концом. У «Волшебной горы» открытый финал, но явно плохой конец. Касторп погибнет — уж если не в Первую мировую, то в годы кризиса, тоталитаризма или Второй мировой точно. Спустившимся с «Волшебной горы» назад хода нет.
* Андрея Колесникова Минюст РФ считает «иностранным агентом».
