Папа ушел на фронт 6 июля 1941-го, мама — 31 августа. Он — в разведку, в/ч 1080, она — в 3-ю фронтовую театральную бригаду. Он стал Григорием Григорьевичем Басилия и был им до октября 42-го, когда его, уже без пальцев на ноге, комиссовали. Мама — девочкой из водевиля «Бедная бабушка», старым раввином из скетча «Нос с горбинкой», жонглером в платье из черной тафты с розовым органди и медсестрой по прозвищу «немецкая овчарка» из спектакля «Памятные встречи». И было им по 21 году
 |
| Марк Альбац в разведшколе. Август 1941 года
(Из личного архива) |
9 мая был особый день. На кухне раздвигался большой скрипучий стол, жарилась картошка, к ней — дефицитные шпроты и еще более дефицитные болгарские «томаты в собственном соку». Ну и докторская колбаса из заказа. Мама с папой выпивали по рюмочке. Водки. Оба пили хорошо — учились на фронте: маму в болотах Волховского фронта («под Будогощью» — она помнила это и в свои 86) лечили горячей водкой («это была такая гадость!»), поэтому со слезой из холодильника шла хорошо. Потом мы, дети, убирали со стола, и все смотрели собранный отцом же телевизор. Однажды показали театральные киносборники времен войны — там мы и увидели маму, какой никогда не знали.
Холодная осень 41-го
Когда началась война, отец, Марк Альбац, был студентом 3-го курса Московского электротехнического института связи, но он был еще и спортсменом-коротковолновиком, потому в военкомате его не завернули (у студентов была бронь) — так он и оказался в в/ч 1080 Южного фронта, к которой, согласно военному билету, был приписан 6 июля 1941 года. На самом деле эта самая в/ч была в Москве и называлась Главное разведывательное управление Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА). Мама, Елена (Ляля — так звали ее в театре) Измайловская, 21 июня сыграла дипломный спектакль — «Поздняя любовь» Островского в Щукинском театральном училище при Вахтанговском театре, потом по ночам ловила зажигалки на крыше театра — пока в него не попала бомба (театр эвакуировался в Омск), а днем их 3-я фронтовая бригада ВТО готовила программу: ставил ее Юрий Завадский, художественный руководитель бригады. В том военном сборнике, что показали по телевизору в моем детстве, мама играла в водевиле «Бедовая бабушка». «Мама, о чем этот водевиль?». «Очень смешной старинный водевиль. Там старик со старушкой поют: «А коль детей у нас не будет, так мы собачек заведем». Я там играла девочку». Самое поразительное, что вот это «мы собачек заведем» измученные, завшивленные солдатики — что на Московском, что на Волховском, что на Сталинградском фронтах, где играла мама, — встречали с восторгом: «Мы давали по 3–4 концерта в день. И люди так изголодались по штатским, по разговору о Москве, о доме, что, когда мы собирались в другую часть, нам стреляли иногда по колесам — чтоб не уезжали», — рассказывала мама.
Холодная осень 41-го
Когда началась война, отец, Марк Альбац, был студентом 3-го курса Московского электротехнического института связи, но он был еще и спортсменом-коротковолновиком, потому в военкомате его не завернули (у студентов была бронь) — так он и оказался в в/ч 1080 Южного фронта, к которой, согласно военному билету, был приписан 6 июля 1941 года. На самом деле эта самая в/ч была в Москве и называлась Главное разведывательное управление Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА). Мама, Елена (Ляля — так звали ее в театре) Измайловская, 21 июня сыграла дипломный спектакль — «Поздняя любовь» Островского в Щукинском театральном училище при Вахтанговском театре, потом по ночам ловила зажигалки на крыше театра — пока в него не попала бомба (театр эвакуировался в Омск), а днем их 3-я фронтовая бригада ВТО готовила программу: ставил ее Юрий Завадский, художественный руководитель бригады. В том военном сборнике, что показали по телевизору в моем детстве, мама играла в водевиле «Бедовая бабушка». «Мама, о чем этот водевиль?». «Очень смешной старинный водевиль. Там старик со старушкой поют: «А коль детей у нас не будет, так мы собачек заведем». Я там играла девочку». Самое поразительное, что вот это «мы собачек заведем» измученные, завшивленные солдатики — что на Московском, что на Волховском, что на Сталинградском фронтах, где играла мама, — встречали с восторгом: «Мы давали по 3–4 концерта в день. И люди так изголодались по штатским, по разговору о Москве, о доме, что, когда мы собирались в другую часть, нам стреляли иногда по колесам — чтоб не уезжали», — рассказывала мама.
Впрочем, это было уже в 42-м. Осенью сорок первого 3-я фронтовая бригада играла еще в Смоленске, потом вслед за отступающими войсками все ближе и ближе к Москве. Ездили на грузовике с деревянным верхом — он был весь прострелен. Играли в наскоро сделанных госпиталях, где раненые лежали на соломе, проезжали мимо дотла сожженных домов, видели колодцы, доверху набитые трупиками детей… «Моя мама (Лидия Михайловна Савицкая) говорила мне: «Куда ты едешь? Ты первый труп увидишь и не выдержишь». Но как меняется психология в зависимости от ситуации. Я помню, как ехала на нашем грузовичке, сидела около борта и ела солдатские сухари: они были большие, квадратные, очень толстые, твердые и очень вкусные, а вокруг лежали сложенные штабелями трупы…» В Смоленске маме пришлось допрашивать пленного немца (она блестяще знала немецкий): «Он сказал, что еще пройдет по Красной площади. Но мне не было страшно. Страшно стало 16 октября: в Москве была паника, дым стоял, все боялись, жгли свои партийные документы… Я тогда твердо решила: если немцы войдут в Москву, я возьму рюкзачок и уйду из города».
А Марк Альбац в то же самое время двигался в прямо противоположном направлении: если мама — от немцев, то папа — к немцам: 600 километров по оккупированной Украине, пешком и на перекладных, от места десантирования — к явке, где его ждала связная и рация.
Отец
«/…/ Сообщаю, что согласно имеющимся у нас архивным материалам Альбац Марк Ефремович в 1941 году прошел подготовку на радиста при ГУ ГШ РККА и в ночь с 4 на 5 сентября этого же года был десантирован на парашюте в районе г. Николаева. В это время Альбац М.Е. был переведен в распоряжение разведотдела штаба Южного фронта и действовал по его заданию. В г. Николаеве Альбац проживал на конспиративной квартире по адресу: ул. Пушкинская, дом 4, кв. 11 по документам на Басилия Григория Григорьевича /…/ В октябре 1942 г. Альбац М.Е. находился в госпитале, где лечился от обморожения и тогда же был отчислен из органов разведки». Подпись: полковник А. Жогло.
Отец
«/…/ Сообщаю, что согласно имеющимся у нас архивным материалам Альбац Марк Ефремович в 1941 году прошел подготовку на радиста при ГУ ГШ РККА и в ночь с 4 на 5 сентября этого же года был десантирован на парашюте в районе г. Николаева. В это время Альбац М.Е. был переведен в распоряжение разведотдела штаба Южного фронта и действовал по его заданию. В г. Николаеве Альбац проживал на конспиративной квартире по адресу: ул. Пушкинская, дом 4, кв. 11 по документам на Басилия Григория Григорьевича /…/ В октябре 1942 г. Альбац М.Е. находился в госпитале, где лечился от обморожения и тогда же был отчислен из органов разведки». Подпись: полковник А. Жогло.
Этот документ автор, после долгих и настойчивых просьб, получила из Главного разведывательного управления в июне 1994 года, когда отца уже 14 лет как не было в живых. Кое-что он нам рассказывал сам, но немного (папа работал в страшно секретном НИИ 10, разрабатывал радиосистемы для баллистических ракет, запускавшихся с подводных лодок, а потому привык быть крайне сдержан), значительно больше я узнала от его сестры, Лидии Ефремовны Матвеевой — тети Лиды, которую записала незадолго до ее ухода.
Легенда у отца была элементарная — такие проходили только в начале войны. Григорий Григорьевич Басилия — сын грузинского фабриканта, у которого отобрали дело и отправили в лагеря. Сынок ждал не мог дождаться, пока придут немцы, а как пришли — так сразу и приехал на оккупированную территорию. Откуда, как — неизвестно. По-грузински отец знал ровно одно слово «ара» — «нет». Оно его и спасло, когда однажды, в Николаеве, когда он сидел в ресторане в компании с румынскими офицерами, к нему подошел «земляк», заговорил на грузинском, отец прикинулся мертвецки пьяным и на все отвечал — «ара». Почему — грузин? Альбацы — сефардские евреи, когда-то вышли из Марокко (был там в XVI веке раввин Альбаз — в переводе с арабского «сокол»), были черноволосы и по сравнению с европейцами — темнокожи. Короче, в некий стереотип «кавказца» отец вполне вписывался — во всяком случае для фрицев 41–42-го года. Вот свои распознавали сразу: «Ты правда, что из этих, ну… жид», — спросил его партизанский возничий, встречавший его на той стороне, когда отец в очередной раз переходил линию фронта, чтобы передать донесение. То, что он Марк Альбац, знали лишь в Москве и в штабе Южного фронта. Как в нем не распознали еврея немцы — одному богу известно: когда отец уже работал на Украине, в Бабьем Яру было расстреляно почти все еврейское население Киева — 33 тысячи 771 человек, в октябре — еще 17 тысяч…
Новогоднюю ночь 42-го года отец встречал в воронке, где у него была спрятана рация. По этой рации он и услышал сообщение немцев, что Москва взята. «Я хотел застрелиться, — рассказывал он потом, — Москва взята, все кончено. И еще думал о моей маме — как она переживет».
Дальше была кисловодская группа госпиталей и гангрена. Хирург сказал этому 21-летнему мальчику: «В соседней палате лежит летчик — у него нет обеих ног, а у тебя не будет только одной». — «Мне не легче», — ответил отец. И резать не дал. «Он написал мне: «Ты не волнуйся, у меня ампутированы пальцы», — рассказывала тетка. — И вся наша вахтовая ходила, поднимая пальцы на ногах: можно ходить без пальцев или нет?»
Играла мама не только водевили и скетчи — жонглировала горящими булавами, танцевала, читала стихи: «Ты знаешь, как они (солдаты) любили эти стихи!».
Водевиль «Бедовая бабушка». Елена Измайловская (крайняя слева) в роли девочки.
Волховский фронт. 1942 год (Из личного архива)
Легенда у отца была элементарная — такие проходили только в начале войны. Григорий Григорьевич Басилия — сын грузинского фабриканта, у которого отобрали дело и отправили в лагеря. Сынок ждал не мог дождаться, пока придут немцы, а как пришли — так сразу и приехал на оккупированную территорию. Откуда, как — неизвестно. По-грузински отец знал ровно одно слово «ара» — «нет». Оно его и спасло, когда однажды, в Николаеве, когда он сидел в ресторане в компании с румынскими офицерами, к нему подошел «земляк», заговорил на грузинском, отец прикинулся мертвецки пьяным и на все отвечал — «ара». Почему — грузин? Альбацы — сефардские евреи, когда-то вышли из Марокко (был там в XVI веке раввин Альбаз — в переводе с арабского «сокол»), были черноволосы и по сравнению с европейцами — темнокожи. Короче, в некий стереотип «кавказца» отец вполне вписывался — во всяком случае для фрицев 41–42-го года. Вот свои распознавали сразу: «Ты правда, что из этих, ну… жид», — спросил его партизанский возничий, встречавший его на той стороне, когда отец в очередной раз переходил линию фронта, чтобы передать донесение. То, что он Марк Альбац, знали лишь в Москве и в штабе Южного фронта. Как в нем не распознали еврея немцы — одному богу известно: когда отец уже работал на Украине, в Бабьем Яру было расстреляно почти все еврейское население Киева — 33 тысячи 771 человек, в октябре — еще 17 тысяч…
Новогоднюю ночь 42-го года отец встречал в воронке, где у него была спрятана рация. По этой рации он и услышал сообщение немцев, что Москва взята. «Я хотел застрелиться, — рассказывал он потом, — Москва взята, все кончено. И еще думал о моей маме — как она переживет».
Бабушка, Евгения Самойловна Гребельская, в те дни была в эвакуации в Чкалове — она была врач-психиатр, работала в больнице, вместе с дедом они снимали кухоньку, тетя Лида и ее муж (он был нефтяник, и у него была бронь) — рядом в Орске, где был большой нефтехимический завод. Бабе Жене пришла телеграмма: «Марку ампутировали обе ноги». Это, к счастью, было неправдой.
Январской ночью, в дикий холод, отец с напарником — тетка запомнила, что имя его было Николай, — должны были переходить фронт. Попали под минометный обстрел. Николая убило, отец отлежался в снегу, а когда ночью встал, чтобы идти, идти уже не мог. Но он дополз. «Его приняли за лазутчика, но он сказал какие-то слова, какие нужно назвать, — вспоминала тетя Лида рассказ отца, — и его отвезли в штаб».
Актеры 3-й фронтовой театральной бригады и их зрители. Волховский фронт. 1942 год
(Из личного архива)
Дальше была кисловодская группа госпиталей и гангрена. Хирург сказал этому 21-летнему мальчику: «В соседней палате лежит летчик — у него нет обеих ног, а у тебя не будет только одной». — «Мне не легче», — ответил отец. И резать не дал. «Он написал мне: «Ты не волнуйся, у меня ампутированы пальцы», — рассказывала тетка. — И вся наша вахтовая ходила, поднимая пальцы на ногах: можно ходить без пальцев или нет?»
Потом немцы подошли к Кисловодску и госпиталь эвакуировали: лежачих посадили на какие-то телеги, отец был на костылях и в Гурьев шел пешком. В начале ноября 42-го, ночью в Чкалове, в доме, где жили Альбацы, раздался стук в дверь. Евгения Самойловна охнула: «Марк приехал». Побежала открывать. «В дверях стоял Марк. Жуткий Марк. Но живой», — рассказывала бабушка тете Лиде.
Мама
«Мам, неужели ты не боялась?» — «Ну, наверное, боялась, просто сейчас уже не помню. Там, на Волховском фронте было смешно: вышла я из землянки, слышу — птички свистят. И вдруг наш политрук хвать меня — и на землю. Я говорю: «Вы что себе позволяете?» А он: «Там «кукушка» сидит, снайпер немецкий, он и свистит-постреливает…»
«А бывало, что плакала?» — «Бывало. Мы переходили поле заминированное — шли на передовую. Я на лошади. Нас засекли немцы, и я сползла под брюхо: я много вольтижировкой занималась, когда в (Вахтанговском) училище была, и гимнастикой на лошади — она меня и перенесла через поляну. Перешли. Я села на бугорочек. Мимо мышонок бежал: один из актеров бросил в него комком земли и прихлопнул его. И вот тут я заплакала».
Мама
«Мам, неужели ты не боялась?» — «Ну, наверное, боялась, просто сейчас уже не помню. Там, на Волховском фронте было смешно: вышла я из землянки, слышу — птички свистят. И вдруг наш политрук хвать меня — и на землю. Я говорю: «Вы что себе позволяете?» А он: «Там «кукушка» сидит, снайпер немецкий, он и свистит-постреливает…»
«А бывало, что плакала?» — «Бывало. Мы переходили поле заминированное — шли на передовую. Я на лошади. Нас засекли немцы, и я сползла под брюхо: я много вольтижировкой занималась, когда в (Вахтанговском) училище была, и гимнастикой на лошади — она меня и перенесла через поляну. Перешли. Я села на бугорочек. Мимо мышонок бежал: один из актеров бросил в него комком земли и прихлопнул его. И вот тут я заплакала».
«Болела?» — « Ну да, у меня цинга на Волховском фронте началась, зубы просто падали. Мы ж играли прямо на земле, снег лежал, март месяц: а я в платьице…» Перескакивает: «Топь, болота. А на осинках были построены крохотные избушки. И вот я как-то сижу пишу маме письмо: открывается дверь, входит несколько офицеров и протягивают мне букет голубеньких первоцветов. А собирали они его по пояс в ледяной воде…» И тут же следующий кадр: «А еще нам выдали белые полушубки и белые шапки. И когда я в Москву на несколько дней приехала, шла по улице Горького, мне все кричали: «Тетя, вы из кино?»
Портрет на фоне войны. Сталинград. Март 1943 года. (Елена Измайловская — справа)
(Из личного архива)
Играла мама не только водевили и скетчи — жонглировала горящими булавами, танцевала, читала стихи: «Ты знаешь, как они (солдаты) любили эти стихи!».
Самое сильное ее впечатление — Сталинград: театральная бригада вошла в город вместе с войсками: «Меня потрясло: едем, а на заборе углем написано: «Мама ищи нас мы живы».
Концерт давали на улице, где брали в плен фельдмаршала Паулюса. Поставили грузовичок, откинули борта, она вышла на эту импровизированную сцену и увидела перед собой море солдат и офицеров — ни одного гражданского лица. «Они были на разбитых балконах, в остатках оконных проемов, сидели прямо на асфальте. Кругом стояли дома — фасады домов: внутри них ничего не было. Я стояла в своем длинном бархатном платье с голой спиной и ревела. Я не могла начать концерт…»
***
В 43-м отец вернулся в Москву — заканчивал институт. В конце 43-го вернулась и мама — пришла в театр к знаменитому тогда режиссеру Горчакову. Сняла шинель, шапку. Горчаков сделал выгородку и сказал: «Вот там лежит человек, которого ты любишь больше жизни. И он на твоих глазах умирает. Играй».
Они встретились спустя 8 лет. Дальше была жизнь.
Концерт давали на улице, где брали в плен фельдмаршала Паулюса. Поставили грузовичок, откинули борта, она вышла на эту импровизированную сцену и увидела перед собой море солдат и офицеров — ни одного гражданского лица. «Они были на разбитых балконах, в остатках оконных проемов, сидели прямо на асфальте. Кругом стояли дома — фасады домов: внутри них ничего не было. Я стояла в своем длинном бархатном платье с голой спиной и ревела. Я не могла начать концерт…»
***
В 43-м отец вернулся в Москву — заканчивал институт. В конце 43-го вернулась и мама — пришла в театр к знаменитому тогда режиссеру Горчакову. Сняла шинель, шапку. Горчаков сделал выгородку и сказал: «Вот там лежит человек, которого ты любишь больше жизни. И он на твоих глазах умирает. Играй».
Они встретились спустя 8 лет. Дальше была жизнь.
9 мая 1983 года. Москва. Сквер у Большого театра
9 мая 1988 года. Ленинград. Пискаревское кладбище
(Фотографии Виктора Ахломова)
