«Более лучшего я от родины не прошу»

Николай Михайлович Белоусов и Александра Михайловна Леонтьева («Шура») поженились 9 ноября 1940 года

Современным литературным процессом движет интерес к человеческому документу. Интерпретация собственной недавней истории в России с каждым годом получает дополнительный вес, становится показателем политической позиции и буквально выливается в сражения стенка на стенку. Только что, в конце апреля, активисты с георгиевскими ленточками и красными флагами забросали яйцами и облили зеленкой учителей и школьников — участников конкурса исследовательских работ «Человек в истории», который вот уже 17 лет проводит правозащитный центр «Мемориал»: нападавшие держали плакаты «Не дадим переписать историю». Или вот еще случай: 23 мая поэт Сергей Гандлевский сорвал портрет Сталина, висевший в московском метро на станции «Лубянка», и был задержан полицией по наводке возмущенного гражданина.

Но иногда возникает ощущение, что ни апостолы мифа о великом советском прошлом, ни его «очернители» не представляют себе историю настолько хорошо, чтобы сознательно ее переписывать.

Слова безгласой массы

Мы поневоле часто составляем представление об эпохе не по источникам, а по интерпретациям: пропаганде и тем человеческим документам, которые включены в литературное поле, отобраны за свою индивидуальность. Хранятся и печатаются письма и дневники писателей, политических деятелей, в общем, людей не рядовых. А значит, что думали все это время стройные ряды, остается неизвестным. «Простой человек» — по определению тот, чьей речи не присвоен литературный статус, и потому она остается вне поля нашего зрения.

Между тем эта безгласная статистическая масса тоже высказывалась, просто ее свидетельства нам по большей части недоступны, за исключением цитат. Скажем, в книжках Натальи Лебиной, исследовавшей советскую повседневность, или Александра Рожкова, который описал в своей книжке «В кругу сверстников», как в 1920-е годы новый советский человек вытачивался из крестьянской заготовки в школе, на рабфаке, в Красной армии, которая для многих была единственным социальным лифтом.

Этот пробел теперь отчасти и восполняет проект «Прожито» (http://prozhito.org/) — онлайн-библиотека дневников советского времени, снабженных поисковым и научно-справочным аппаратом. Сайт существует уже год, скоро появится его обновленная версия, содержащая корпус из четырехсот дневников, включая раздел на украинском языке, в планах еще 1300 текстов. Автор проекта, историк Михаил Мельниченко, задумывал его как научный инструмент, который позволит работать со всем корпусом дневников XX века, написанных на территории России и Советского Союза. Задав критерии поиска — хронологические рамки, локацию, ключевые слова, — можно увидеть историю в формате фейсбучной ленты, показывающей одно и то же событие (скажем, объявление войны или смерть Ленина) глазами архангельского пенсионера, украинского партизана или ленинградской школьницы. В основном это тексты публиковавшиеся, но есть и совершенно прежде неизвестные.

Один из таких документов эпохи — дневник рабфаковца и красноармейца Николая Белоусова, предоставленный «Прожито» правнучкой автора и одной из волонтерок проекта, Дарьей Маньшиной.

Образец системы

«Я не знаю, как жили раньше, хорошо или плохо, мне не пришлось видеть буржуя, и это хорошо, но для меня настоящее прекрасно, более лучшего я от своей родины не прошу». Так пишет токарь Белоусов 17 октября 1937-го — того самого года, когда в СССР начались массовые репрессии, практически не замеченные автором дневника, завораживающего и, так сказать, уникального в своей типичности текста.

Крестьянский сирота и красноармеец Белоусов — продукт и чистейший образец той советской образовательной системы, о которой писал Рожков, разрывавшей привычные семейные, соседские, религиозные связи и помещавшей человека в коллектив, где тот получал новое сознание, начиная с языка. Во-первых, потому, что его прежний словарный запас не описывал новые реалии, во-вторых, потому, что школа-коммуна, рабфак, Красная армия действительно впервые давали многим доступ к грамоте.

Николай Белоусов родился в 1913 году в крестьянской семье, в 9 лет осиротел, ухаживал за скотиной, окончил четыре класса сельской школы, перебрался в Ленинград, где со временем стал токарем на заводе «Большевик» («Коллектив цеха стал для меня школой воспитания»), параллельно учился на рабфаке, был призван в Красную армию. Окончил дивизионную партийную школу в Ленинграде, получил должность помощника политрука, сотрудничал как корреспондент с газетами «Красная звезда», «Большевик», «Смена», «На страже родины». Дневник охватывает 1937–1939 годы. Как поясняет Белоусов в позднейшем предуведомлении: «В дневнике очень много орфографических ошибок, потому что в сельской начальной школе 1924–1928 гг. не изучал правила правописания. Дневник читать неинтересно».

С исторической и событийной точки зрения этот монотонный отчет и правда не представляет особого интереса. Жалобы на скуку, на безденежье, на девушку Шуру, которая не пишет, перемежаются всплесками жизнелюбия, которые почти все передаются языком советских передовиц: «Круговорот, горение в общественной жизни кровно сближает меня с массами и запросами». Но с литературной точки зрения — это бесценное свидетельство речи, формирующей сознание.

Интересно, в какой мере этот суконный язык — следствие сознательной работы над собой. Похоже, что так Белоусов представляет себе литературный (то есть любой письменный) слог. Когда он увлекается чем-то живо, он пишет гораздо свободнее:

«Встречал папанинцев**, мы стояли в оцеплении. О сколько радости, что эти люди огордили весь наш народ своими подвигами. Иван Дмитриевич Папанин, не надевая фуражки на свою седую с плешиной голову, махал, улыбаясь. Федоров был грустный, как будто обиделся, что так тепло встречают. Шмидта узнали скоро, мальчишка с колонки, увидев его, закричал: «Здорово, дядя Шмидт». Он только помахал ему фуражкой. Мы все гордимся и завидуем этой славной четверке. Почему? Разве не можем мы быть такими. Обмотки смущают нас, хуже нас и нет».

На языке автора «хуже» — значит беднее, неказистее. Обмотки, выданные в армии вместо сапог, его непрестанно печалят: в них девушке на глаза не покажешься. Белоусов может в простоте душевной посетовать на свою жизнь так, что трудно не заподозрить иронию: «Приехав домой, мне сильно хотелось есть, но не было ни денег, ни хлеба, пришлось скорее лечь в постель и накормиться радостью, что все же я в Комсомоле». Но иронии там нет (читая этот текст, нельзя не вспомнить Михаила Зощенко, который вовсе не считал свои рассказы карикатурой). Белоусов полон искреннего энтузиазма, веры в светлое будущее, он с поразительным упорством стремится к знаниям. Слушает в университете выходного дня лекции Гуковского, Смирнова, Пунина: «Читали лекцию о Рафаэле и о Моцарте, я обе эти лекции слушал жадно, в жизни этих людей раскрывалась мрачная эпоха мерзости того времени». Между культурным опытом, недоступным малограмотному токарю, и собственными его экзистенциальными вопросами, на которые ответа искать негде («О грусть, о молодость, о которой еще не написал ни один писатель»), пролегает зияющая пропасть, для заполнения которой у Белоусова есть только казенные слова.

Попавшие в жернова

Всякий выдержанный слог заразителен, но тут заразительна картина мира: автор дневника всему готов радоваться или сочувствовать, ему все «охота». Охота больше ознакомиться с художником Тицианом. Охота жить и работать в этом коллективе. Охота учиться, познавать прошлое. Охота одарить горячим поцелуем этого хорошего друга (Шуру). Охотно улегся спать. Охотно читал обвинительное заключение на изменников народа.

В тексте очень хорошо видны швы между абстрактной «кипучей ненавистью к современным каннибалам» и, например, живой любовью к детям. Белоусов и сам почти ребенок, чего стоят буколические описания казарменной жизни: «Многие бойцы скучают, что их мамы встречают новый год, а они нет, они даже сердиты»; «В игре валяли в снег друг друга»; «В караулке читали Боккаччо, шутили, смеялись. Я напряженно и зорко охраняю свой пост <…> На посту у автогаража меня «обижали» маленькие ребятишки, они играли, где не полагается. Я свиристел, они еще более рады этому, пришлось отказаться от них, и они незаметно ушли сами».

Читаешь это, и представляются мельничные жернова. Много, много мельничных жерновов для тех, кто соблазнил малых сих.

«В караулке читали Боккаччо, шутили, смеялись. Я напряженно и зорко охраняю свой пост»

Потому что главный скрытый саспенс в том, что современный искушенный читатель этого дневника времен Большого террора не может поверить в такое простодушие и идеализм — он с напряжением ждет, когда через речовки и заплачки прорвется хоть какая-то трагедия, понимание, сомнение. Но этого не произойдет, потому что для сомнения у Белоусова нет речевого, а значит, мыслительного инструментария. Его печалит арест родственника — но только потому, что его самого по этой причине отстранили от работы в областной партийной комиссии, он удивляется и «скучает», отчего курсант, его товарищ, вдруг застрелился на посту. Эти реальные и близкие события проходят по краю сознания, не задевая его. Он автоматически отмечает какие-то безобразия командования («А нет ли еще здесь вредительства») — легко представить себе ситуацию, когда похожий человек, сформированный языком пропаганды, пишет в газету наивный донос и не отдает себе в этом отчета. У него просто нет других слов для современных ему исторических событий, кроме «Собакам — собачья смерть».

Никакой, даже тщательно собранный срез фактов и мнений по поводу исторического события, не передаст подлинного отношения к ним человека, живущего в том времени. Его понимание достигается методом медитативным или поэтическим, медленным чтением записей малограмотного мальчика-красноармейца с рефреном: «О дни. О жизнь. О Молодость». Когда читаешь, например, запись от 12 декабря 1937 года: «Замечательный день, я сегодня выбирал правительство моей страны и охотно отдал свой голос тов. Калинину и Сметанину» — наши собственные 89% сторонников власти перестают казаться таким уж мифом.

Фото предоставлены Петром Аксеновым

* Дневник токаря Белоусова (1937–1939 гг.). М.: Common place, 2016

** Речь идет об участниках Первой полярной экспедиции 1937-1938 годов под руководством Ивана Папанина.